Бальмонт, Константин Дмитриевич

Константин Дмитриевич Бальмонт родился 4 июня 1867 года в Гумнищах Шуйсхого уезда Владимирской губернии. Это маленькая деревушка с дecяткoм изб, а при ней скромная усадьба - старый дом, окруженный тенистым садом, «красивое малое царство уюта и тишины. О своих предках Бальмонт писал в автобиографии: « … по семейным преданиям предками моими были какие-то шотландские или скандинавские моряки, переселившиеся в Россию. Фамилия Бальмонт очень распространенная в Шотландии. Дед мой, со стороны отца, был морской офицер, принимал участие в Русско-турецкой войне и заслужил личную благодарность Николая Первого своей храбростью. Предки моей матери (урожденная Лебедева) были татары. Родоначальником был князь Белый Лебедь Золотой Орды. Быть может, этим отчасти можно объяснить необузданность и страстность, которые всегда отличали мою мать и которые я от нее унаследовал, так же как и весь свой душевный строй. Отец моей матери (тоже военный, генерал) писал стихи, но не печатал их. Все сестры моей матери (их много) писали, но не печатали их.

Отец поэта, Дмитрий Константинович, небогатый помещик, полвека пpocлужил в Шуйском земстве - мировым посредником, мировым судьей и, наконец, председателем уездной земской управы. В 1906 году он вышел в отставку, год спустя умер. Единственной страстью его была охота. Мать, Вера Николаевна, получила институтское воспитание, учила и лечила крестьян, устраивала любительские спектакли и концерты, иногда печаталась в провинциальных газетах. В Шуе она была известной и уважаемой особой. Бальмонт писал: «Из всех людей моя мать, высокообразованная, умная и редкостная женщина, оказала на меня в моей поэтической жизни наиболее глубокое влияние. Она первая научила меня постигать красоту женской души…»

Бальмонт умирал тяжело, в оккупированной фашистами Франции. Юрий Терапиано, вспоминая о последних годах жизни Бальмонта, писал: «Во время оккупации он пососелился в Нуази ле Гран, в русском общежитии, устроенном матерью Марией (Е. Ю. Кузьмина-Караваева.- А. Романенко). Немцы относились к Бальмонту безразлично, русские же гитлеровцы попрекали его за прежние революционные убеждения». Нищета, голод, болезни, постоянная подавленность и одиночество отравляли его дни. И последние думы поэта, последние его строки были посвящены Родине:

Где мне долго не быть… и куда Не доходит отсюда морская вода. Хоть в солёную дух мой волью я волну, До желанного берега как доплесну?

К. Д. Бальмонт умер 26 (по другим сведениям, в ночь на 24-е) декабря 1942 года. На похоронах его было народа немного: те русские, что, еще оставались в Париже, попросту не знали о его кончине. Были Б. Зайцев, Ю. Терапиано.

Марина Цветаева, которой к тому времени тоже не было на свете, кажется, самый близкий, верный и любимый друг, Свидетель долго тяжкой агонии. В «Слове о Бальмонте», призывая соотечественников помочь ему, писала: «Он болен, но он остался Бальмонтом. Он каждое утр садится за письменный стол. Он и в болезни своей остается поэтом. Если бы сейчас за ним записывали, получилась бы одна из прекраснейших его книг … сундуки Бальмонта (старые, знаменитые, многострадальные сундуки) трещат от рукописей. И все эти рукописи совершенно готовы». - Цветаева М. Том 2, Москва 1980г. Стр. 321.

В 1923 году в Берлине выходит в свет второе издание «Зовов древности», значительно дополненное и переработанное Бальмонтом. Отдельный раздел книги составили японские танка и хокку. В «Изъяснительных замечаниях автора говорилось: «Будучи идеальным явлением искусства, японская песня – танка и хокку – с в столетиях своей поэтической жизни в значительной степени утратили свой личный характер. В этом смысле собрание японских пятистрочий и троестрочий можно сравнить с деревом цветущей махровой вишни. Каждый цветок - он сам. Все они - одно древо. < … >

В танке пять строк. Но эти пять лепестков говорят всем пяти чувствам человеческой души. И так как от лепестков исходит еще сияние, она говорит также шестому чувству, поэтическому, и, мудро оставляя многое недоговоренным, будит седьмое чувство, духовное.

В хокку три строки. Но три мгновения суть идеальный лик молниеносного явления. Начало, вспышка и конец. Троестрочие есть мгновенный просвет души, освободительно врезавшийся в косное вещество и превративший его в видение».

(2- Бальмонт К. Зовы древности. Гимны, песни и замыслы древних. Египет – Мексика – Перу – Халдея – Ассирия – Индия – Иран – Китай – Япония – Скандинавия – Эллада – Бретань – Берлин. 1923. с. 310 – 311.)

Эти и другие строки Бальмонт заимствовал в основном из своей статьи 1916 г. «Японские песни». Кроме того, во второе издание «3овов древности» Бальмонт перенес все 15 пятистиший, напечатанных им в той же статье. Другие танка и хокку, вошедшие в эту книгу (за исключением двух последних), также пу6ликовались Бальмонтом ранее - в 1916 г.

Связь Бальмонта с Японией в начале 20-х годов еще сохраняется, хотя и ослабевает. Болезненно и близко к сердцу воспринял Бальмонт несчастье, постигшее Японию в 1923 Г.,- разрушительное землетрясение, от которого пострадали многие города страны. Откликом Бальмонта на эту национальную трагедию была его статья «Огненные лепестки», в целом посвященная опять-таки японской поэзии.

(Статья «Огненные лепестки» была переведена на японский. В письме к Д. В. Шаховской 23 января 1924 г. Бальмонт писал: «дома меня ждали разные вести < … > японские газеты с переводом «Огненных лепестков», показавшие, что мой друг Осэ не погиб … » (Письма К. Д. Бальмонта к Д. Шаховской. Публикация Ж. Шерона - Новый журнал. [Нью-йорк], 1989, кн, 176, с. 236; упоминается Айка Осэ).

Почти в каждом слове этой статьи сквозит гордость поэта за красоту любимой страны. Бальмонт признается, что беду Японии он ощущает так же, как несчастье близкого и дорогого человека, и вновь возвращается к впечатлениям от своего путешествия 1916г.

«Вся Япония для меня,- пишет Бальмонт, с тех пор, как я ее узнал, один дорогой человек, живущий в красивом саду, где и мне было дано грезить, в изысканном необычном саду, который был создан этим человеком, около трудового поля, им возделанного, близ высокого леса криптомерий, им выхоленного, под гармонической горой, им обожествленной, около Буддийского храма, полного резных чертогов, овеянного тихим гудом колоколов, оживленного молитвенным шорохом и шепотом, и ровным гулом, напоминающим молитвенно-трудолюбивый улей. Много излюбленных Судьбою я видел благословенных уголков Земли. Много раз, в пути, я был счастлив на далеких живописных островах Океании или в горном уюте солнечных стран. Но нигде я не испытал того, что в Японии».

Танка

Какиномото Хитомаро «Ночь бесконечна».

Осикоти-Но Мuцунэ «Весенней ночью…»,

Неизвестный автор «Осенней Ночью …».

Бунъя-Но Нсухuдэ «В дыхании горном …»

Оно-Но Комати «Вся краска цветка …»

Киовара-Но Фукаябу «Всего лишь полночь…»

Ки-Но Цураюки «Сердцу ль человека …»

Минамото-Но Сигеюки «Как волны, что бьются ..»

Фудаивара Кинто «Водная пена…», «Шум водопада…»

Минамото-Но Тамэиси «Будь я Луною … »

Император Сутоку «Пороги в пене …»

Рёдзэн-Хоси «Пустынно-грустно …»

Цунэнага Асон «Хотя я только …»

Фудзивара Нобуиси «Оставить в мире … »

Муро Кюсо «С одним и тем же …»

Мотоори Норинага «В вечернем свете …»

Дзиппенся Икку «Разлука с жизнью …»

Есано Кан (Тэккан): «В вечерней дали … », «В тиши вечерней» …, «Я на распутье…».

Хокку

Икэниси Генсуй «Собака воет …»

Басё «Летние травы … »

Кикаку «Полнолунье …»

Бусон «По листьям опавшим», «Уходя с колокольни …», «Холодно …»

Такува Ранко «Деревушка пустынная ..»

Иноуэ Сиро «Росу услышишь…»

Неизвестные авторы: «Сколько листьев опавших», «На мертвой ветке …»

В стихах Бальмонта сразу же узнаётся его индивидуальный почерк, его творческая личность, в то время как классическое хайку - это скорее анонимный поток поэзии, где автор скрыт. Об этом писал и сам Бальмонт в статье «Фейное творчество». Кроме того, японские трехстишия не могут существовать вне контекста и не воспринимаются без него. Длинные ассоциативные ряды возникают при «назывании вещей» (именно «называние» - главный метод поэтов хайку, стесненных в узком пространстве, «называние вещей» восходит к древним синтоистским молитвословиям «норито» ). Искушенный читатель трехстиший, деятельно участвующий в творческом акте, сам создает многочисленные смыслы, существующие вне написанного текста, вернее было бы сказать, что они возникают сами по себе, как бы автоматически. Важен не текст, а освященные традицией ассоциации. Например, если в хайку названа кукушка, то она вызывает в сознании читателя мысль о конце лета, луне, загробном мире, тени и т. д. Без традиционного читателя стихотворение хайку мертво, поскольку «не срабатывает» контекст, т.е. вся толща поэтической традиции. Собственно, написанный и прочитанный текст хайку - это лишь центр более обширного текста, возникающего в связи со множеством других понятий, которые, в свою очередь, также взаимосвязаны. Перенос жанра хайку с японской почвы в любой другой контекст означает разрыв с традицией и разрушение стиха. (Так, европейский читатель не знает, что, услышав слово «кукушка», ему следует вспомнить о луне.) Тем не менее, в ХХ веке во всем мире на разных языках пытались сочинять трехстишия, и иногда очень удачно, вписывая их в «свою» традицию. Японские же хайку в переводе на европейские языки, в том числе на русский, часто воспринимаются как одномерная плоская картинка, в то время как это лишь верхушка айсберга. Поэтому трехстишия Бальмонта совершенно выпадают из японской традиции. В них, тем не менее, интуитивно угаданы, по крайней мере, две важные вещи (именно угаданы, поскольку ни в одной из русских японоведческих публикаций о них не упоминается). Первое - это связь поэзии трехстиший со сменой времен года. В классических хайку обязателен намек на весну, лето, осень или зиму, причем намек этот осуществляется при помощи «сезонного слова» («кидзи»), понимаемого очень широко (например, уже упоминавшаяся кукушка рассматривалась как «кидзи», поскольку связана с луной, а самая яркая луна бывает в конце лета). Во всех приведенных трехстишиях Бальмонта, кроме одного, последнего, есть «сезонное» слово: «глициния», «синий воздух», «молния», «скиния», «белый след на море», «иней». Видимо, вписанность японских трехстиший в природу остро ощущалась русским поэтом. Кроме того, трехстишия Бальмонта объединены в цикл, что также характерно для японского жанра, причем взаимоотношения стихов внутри его цикла - такие же, что и у японцев; они могли бы существовать и отдельно, но объединены темой и еще чем-то неуловимым, что японцы называют «кокоро» («сердце»). В Японии, правда, в циклы объединялись не семь, как у Бальмонта, а десять стихотворений, поскольку именно число десять представлялось японцам наиболее гармоничным. Сочинение циклов хайку на определенную тему (у Бальмонта - тема Япония, у японских поэтов - обычно из мира природы) - это способ создания фрагментарной картины мира, которая в воображении читателя обретает целостный характер. У Бальмонта сквозная рифмовка всех семи трехстиший, естественная для его поэтики, соответствует созвучиям хайку, пронизывающим все стихи одного цикла (рифмы японская классическая поэзия не знала). Правильно использовал Бальмонт фонетические варианты слова Япония - Ниппон и Нихон. Ниппон для поэта - «узывный клич побед», что совершенно верно, поскольку японцы употребляют этот вариант в более официальных, торжественных случаях, особенно на войне; Нихон же - более поэтичное, «домашнее» слово.

О переводах Бальмонта весьма проницательно написал корреспондент газеты «Осака асахи симбун» В статье «Стремясь в сад наслаждений. Русский поэт высадился с корабля в Цуруга»: «Г. Бальмонт много переводил. < … > Он хорошо владеет многими иностранными языками, однако во всех его переводах слишком сильна его собственная индивидуальность. Так, в его переводах из Шелли самого Бальмонта больше, нежели Шелли».

Переводы известнейших стихотворений, шедевров японской классической традиции (кстати, Бальмонт был во многих случаях первым переводчиком знаменитых танка и хокку, а некоторые до сих пор известны только в его переводах) были ,сделаны им с великолепных прозаических подстрочников, созданных Ямагути Моиити в его уже упоминавшейся ранее книге «Импрессионизм как господствующее направление в японской поэзии. Именно поэтому Ямагути Моити и посвящены переводы Бальмонта. Японский ученый не просто представил подстрочники, но И «окружил» их объяснениями образов, сюжетных ходов, подтекста, ассоциаций, а также воссоздал в кириллице звуковой ряд японских стихов - словом, предоставил возможному интерпретатору богатейший и уникальный материал. Бальмонт довольно точно следовал лирическим подстрочникам Ямагути Моити, придавая вместе с тем танка и хокку свою всегда легко узнаваемую интонацию.

К сожалению, при переводе утрачивалась многоплановость танка, ее скрытые вторые смыслы. Выявление их представляет большую, почти непреодолимую трудность для переводчика (Н. И. Конрад предлагал, например, переводить танка два раза, с тем чтобы передать все ее значения). Вообще танка и хокку плохо воспринимаются вне контекста жанра, с которым они связаны многочисленными нитями-ассоциациями, а этого Бальмонт, по-видимому. не знал и не учитывал. Вместе с тем некоторые переводы Бальмонта можно с уверенностью считать удачными.

Например, вот в переводе Бальмонта одно из известнейших хокку - шедевр наиболее известного представителя жанра Мацуо Басё (который Бальмонт ошибочно приписывает анонимному автору), оно интуитивно переведено совершенно адекватно подленнику:

На мертвой ветке Чернеет ворон. Осенний вечер.

Приведем для сравнения ставший классическим перевод Веры Марковой:

Н а голой ветке Ворон сидит одиноко, Осенний вечер.

В статье «Фейное творчество» Бальмонт писал: «Бороться русским стихом с японской танка - занятие более или менее невозможное. Хочется передать эту снежинку - снежинка тает и, чтоб дать понятие о снежинке не каплей влаги, которая с ней не сродни, а чем-нибудь снежистым, даешь хлопья снега, но это уже не то. Меня пленила одна танка поэтессы IX-гo века Оно-но-Комаци. Я пытался украсить ее рифмами, которых в подлиннике нет, я пытался перевести ее и так, и иначе и, наконец, отчаявшись, воспроизвел ее точным количеством слогов, без каких-либо приукрашений. Получилось целых пять перепевов, и каждый имеет свой смысл, воспроизводя ту или иную черту, тот или иной намек, но, конечно, ни один перепев не дает чары подлинника целиком.

Когда душа моя, тоскуя, Сорвется со своих корней, Как цветик водный, уплыву я. А, впрочем , будет ли ручей, Чтоб влагой поманить своей.

Когда истомится душа, От своих оторвавшись корней, Уплыву я, как водный цветок, Если только возникнет вода И поманит меня за собой.

Когда душа, истосковавшись, Быть на корнях своих устанет, Я уплыву, как цвет, сорвавшись, Коль глянет влага, засмеявшись, Которая меня поманит.

Когда истомится душа моя, От своих оторвавшись корней, Уплыву я, как водная лилия, Если только волною своей Поманит меня влага быть с ней.

Когда, тоскуя Душа с корней сорвётся, Вдаль уплыву я. Вода была бы только, Которая поманит».

Можно сравнить японское звучание этого стихотворения в его буквальном переводе с бальмонтовским «перепевом»: (танка поэтессы IX века Оно-но-Комаци)

Вабинурэба Ми во укигуса-но Нэ во таэтэ Сасоу мидзу араба Инаи то дэо омоу

Если затоскую, То я, как плывущая трава, Оторвусь от корней. Но не знаю. Есть ли та вода, что позовёт.

Лучшим следует признать последний лаконичный вариант бальмонтовского перевода этого знаменитого пятистишия. Поэт стремился – возможно, неосознанно для себя самого перевести японское стихотворение не только на русский язык, но и в русскую поэтическую традицию. Отсюда и рифма, невозможная в японском стихотворении, напевность, интонированность стиха, далёкая от предложенной через несколько лет Н. И. Конрадом мелодической схемы танка, располагающейся внутри заданной просодии.

Вступительная статья А. Д. Романенко к книге К. Бальмонта Золотая россыпь. Москва. Советская Россия. 1990г.
К.Азадовский и Е.Дьяконова «Бальмонт и Япония» Изд. Наука, главная редакция восточной литературы. (М., 1991).
К. Бальмонт Золотая россыпь. Москва. Изд. Советская Россия, 1990г.