Ёсида Кэнко

(яп. 吉田 兼好)наст. имя Урабэ Канэёси (яп. 卜部 兼好), 1283—1350) – японский писатель и поэт периодов Камакура и Муромати, автор дзуйхицу (эссе) «Записки от скуки» (Цурэдзурэгуса, яп. 徒然草, 1330 – 1332). Прославился также как поэт под своим настоящим именем Урабэ Канэёси. Его называли «одним из четырёх небесных поэтов».
В честь Кэнко назван кратер на Меркурии.



Этот замечательный человек прожил достаточно долгую по меркам своего времени жизнь - с 1283 по1350 год. Он родился в столичном Киото в семье потомственных синтоистских жрецов Урабэ. Поскольку Канэёси родился в синтоистском святилище Ёсида в семье его настоятеля, его стали называть Ёсида Канэёси. Он служил при дворе, был признанным стихотворцем.
После смерти отрекшегося государя Гоуда, которому он в то время служил, стал в 1324 г. буддийским монахом, между 1330 и 1332 годами сочинил свои «Записки». Приняв постриг, он не уединился в горном храме, а продолжал жить в Киото и его окрестностях, общался с аристократами, сочинительства стихов не оставлял, путешествовал. Вот, пожалуй, и почти все, что мы о нем доподлинно знаем.
Становясь буддийскими монахами, японцы меняли свое имя.
Канэёси поступил не как все: он не стал придумывать себе новых иероглифов, а оставил старые. Только прочел их не на японский, а на китайский лад. Благо эти иероглифы имели вполне благоприятный смысл. Их можно перевести как «удвоение хорошего». Правда, можно их истолковать и как «двоякость хорошего». В отношении Канэёси такая вольная трактовка не кажется чересчур предосудительной, ибо очарование его личности заключено именно в этой «двоякости». Любая генерализация кажется Канэёси сомнительной, в его мире не существует ничего устоявшегося. Этот мир - состоит из обманок, он зыбок, точно так же текучи и суждения автора. Вот он страстно осуждает винопитие, но в следующем пассаже принимается восхвалять его. Вот он осуждает игроков в шахматы и шашки за то, что они отвлекаются от мыслей о спасении, но тут же учит стратегии игры. Он пишет о том, что следует отринуть все мирские привязанности, но настойчиво рекомендует овладевать врачебным делом, ибо без него невозможно исполнить свой долг перед родителями. Такие «противоречия» имеются в сочинении Канэёси во множестве.

Можно посчитать Канэёси человеком непоследовательным, а можно - просто «нормальным», в котором всегда есть место самым разным суждениям и эмоциям, которые меняются в связи с изменившимися обстоятельствами. Канэёси был человеком не только образованным, но и умным, а умного человека всегда интересно послушать. О чем бы он ни говорил: о природе, любви, лошадях, людях, еде, придворных церемониях и обрядах…Он знает придворную жизнь, монашеский быт, слышит голоса улицы. По скорости перемещения мысли «Записки» подобны стихам.

И все же нельзя сказать, что личность Канэёси лишена основы. Он был человеком средневековья, и средневековая прочность осела и в нем. Несмотря на любовь к парадоксальному перевертыванию смыслов, от некоторых фундаментальных идей он не отступает ни на шаг. Будучи монахом, он далек от доктринальных споров, но твердо верит в спасение и в благость учения Будды. Будучи японским поэтом, он знает об изменчивости мира и о том, что красота выявляется именно в этой текучести. Будучи конфуцианцем, он верит в действенность древних придворных правил и настаивает на том, что прежний строй жизни превосходит нынешний. Потому что в том давнем мире существовало множество правил поведения, которые требовали и требуют неукоснительного соблюдения. А правила - это эквивалент культуры. Эти правила нуждаются не столько в рациональном объяснении, сколько в безоговорочном исполнении. И чем больше правил знает человек, тем он «культурнее». Поэтому-то его так восхищает женщина, которая помнит, какой формы должны быть окна во дворце, и огорчает, что уже никто не знает, каким надлежит быть станку для порки. Убежденный в изменчивости мира, Канэёси пытался остановить бег времени, сгустить его текучесть, удержать на бумаге его мимолетный след.



Портрет авторства Кикути Ёсая



Удивительная жизнь императорского конюха, поэта и монаха
(Анастасия РОМАНОВА)

Бегут воды Асукагавы, то быстрее, то замедляя ход — день за днем, из века в век. Сотни лет усаживаются на берегу то крестьянин для скромной трапезы, то отшельник для молитвы, то девушка, едва постригшаяся в монахини, то путники, переводящие дух, — и не устают дивиться переменчивости течения да эфемерности всего сущего.
Так давным-давно сидел на берегу юноша по имени Урабэ Канэеси (1283—1350), тихо проговаривая про себя строки:

Этот мир
Что в нем постоянно?
Вчерашняя заводь на Асукагава
Стала сегодня стремниной…

Он улыбнулся своим мыслям и поспешил к бамбуковой роще, туда, где можно в тишине обдумать уготовленную ему судьбу. Одежды и гордая осанка выдавали его принадлежность к древнейшему аристократическому роду. И вправду, фамилия его восходила к легендарной эре богов; юноша считался потомком богини солнца Аматерасу.
Еще в Х в. его предок, Урабэ Канэнобу, был приближенным императора Итидзе, мудрым главой департамента, ведавшего синтоистским культом. Но за три века могущество ослабело, род разорялся, теряя владения, — и уже к XIII столетию за семьей Урабэ остались лишь несколько храмов и скупое внимание со стороны императорского дворца. Может быть, поэтому настоятель храма, что неподалеку от Киото, и предположить не мог, как скоро во дворце прослышат о поэтических талантах его юного сына, Урабэ Канэеси.

Первым на него обратил внимание экс-император Гоуда и сделал юношу своим любимчиком. Помимо составления поэтических сборников, куда уже вошли собственные стихи восемнадцатилетнего поэта, юноша теперь должен был готовить доклады императору, а также организовывать придворные обеды и праздники. Надо сказать, обязанности эти были весьма ответственными, к тому же Канэеси, привыкшему к тихой и проникновенной жизни в родном храме, пришлось осваивать привычки и нравы светского общества, полного, как это водится, интриг, колких розыгрышей, сплетен.
Приходя домой, в уединении, подобно знаменитой Сэй-Сенагон, автору «Записок у изголовья», он составляет маленькие заметки о жизни, о своих сомнениях, о наблюдениях, о вере, о людях.
Так, на одном клочке бумаги он писал: «В новогоднюю ночь в кромешной тьме зажигают сосновые факелы, пока не пройдет ночь, люди громко кричат и носятся по улицам, почти не касаясь земли ногами. Но с рассветом, как и положено, все звуки затихают. Грустно бывает расставаться со старым годом…
Как же чудесны непрестанные хлопоты во дворце, связанные с заботами о грядущей весне, когда Изгнание демона переходит в Почитание четырех сторон…
Многострашен титул императора. Потомки августейшего, до самых отдаленных, благородны — они ведь не чета обычным людям». Но тут же, на другом листке, подмечал: «Должно быть изумительно, когда человек скромно ведет себя, избегает роскоши, не приемлет богатств и не прельщается мирскими страстями. Издревле среди мудрых богатые — редкость.
В Китае некогда жил человек по имени Сюй Ю. У него не было ничего — никакого имущества, он даже воду пил, зачерпывая ладонями. Увидев это, кто-то принес ему сосуд из тыквы и повесил его рядом на дерево. Сосуд загудел под ветром. Через какое-то время Сюй Ю выбросил подарок, сказав: “Как он докучлив!” — и опять стал черпать воду ладонями. Как же, наверное ясно было у него на душе!»

Шло время, и вскоре Канэеси был назначен императорским старшим конюхом (это считалось высокой чиновничьей степенью), затем членом церемониальной свиты при особе императора и прославился как знаток старинных ритуалов.
К нему обращались за советом, чтобы написать ответственное послание, чтобы правильно привязать к дикому гусю ветку сливы в подарок, справиться о высоте шляп, об истории построения древних храмов, об авторах, чьи произведения были собраны в «Продолжении сборника японских песен за 1000 лет», о том, почему карп и форель слывут императорскими рыбами и почему считается дурным тоном убирать после праздника повядшие гирлянды из мальвы, и о том, почему поэтессы-фрейлины исстари придумывают лучшие стихотворные ребусы…
И, конечно же, всюду ходил слух о замечательных стихах Канэеси, полных печали и отрешения, радости и молитв.
Казалось, пышная жизнь столицы нисколько не касалась внутренней жизни придворного и поэта. Стихи были полны раздумий о краткости времени, о монашеской жизни. Втайне он лелеял надежду оставить императорский дворец. На разрозненных листках Канэеси оставлял противоречивые суждения: «Никого нет незавиднее монаха. Сэй-Сенагон писала, что в глазах людей он подобен чурбану, и, верно, так оно и есть».
И рядом же: «Не забывать о грядущем рождении, не отходить от учения Будды — завидный удел… Служить Будде, затворившись в горном храме,— и не наскучит, и создает чувство очищения от помраченности в душе».
И тотчас следовали весьма иронические светские пометки: «Как правило, по жилью можно судить о хозяине. Над особняком министра Готокудйдзи, якобы для того, чтобы на кровлю не садились ястребы, была протянута веревка. Увидев ее, Caйгё заметил: “А если ястреб сядет, что за беда!” Вот какова душа вельможи! Я перестал заходить к нему.
Но тут я заметил такую же веревку на дворце Кодзакодоно, где жил принц Ая-но Кодзи. Но мне объяснили тогда: “Сюда стаями летают вороны. Его высочеству больно видеть, как они таскают лягушек из пруда”. Было бы замечательно, если и у министра нашлись столь же веские причины!»

В 1319 г., когда обострилась борьба наследников за трон, Канэеси отметил: «Бывает беспредельно грустно, когда, совершая церемонию Передачи государства, изволят вручать меч, яшму и зерцало [три символа власти в Японии]. Люди окунаются в бурные хлопоты нового правления, и к бывшему императору нет ни одного паломника. Именно при таких обстоятельствах раскрывается человеческая сущность». Поэт оставил двор — для того, чтобы по-прежнему служить своему покровителю, экс-императору Гоуде, поселившемуся теперь у северной стены дворца. С этого момента Гоуда стал доверять Канэеси вести некоторые политические переговоры с союзниками в разных концах Японии.
Однажды Канэеси отправился в провинцию Ига. По дороге он писал: «Отправляясь в небольшое путешествие, ты как будто просыпаешься. Обнаруживаешь много необычного и занимательного и в заурядной деревушке, и в горном селении. Даже привычная утварь кажется прелестной, а люди — талантливыми и красивыми, сильнее обычного».
Прибыв на место, Канэеси остановился в доме губернатора провинции, где и встретил юную девушку по имени Кобэн, поразившую его воображение.
Губернатор славился своей суровостью и религиозностью; по печальному стечению обстоятельств Кобэн была его дочерью, которой отец уготовил участь монашенки.
Невзирая на это, Канэеси тайно встречается с нею. «Что за глупая штука — человеческое сердце! Вот хотя бы запах — уж на что вещь преходящая, и всем известно, что аромат— это нечто ненадолго присущее одежде, но, несмотря на это, не что иное, как тончайшие благовония, волнует наши сердца…
Отшельник Кумэ, узрев белизну ног стирающей женщины, лишился магической силы. Действительно, когда руки, ноги, нагое тело первозданно красивы, когда нет на них поддельных красок, может, пожалуй, случиться так!»
Узнав о влечении поэта к дочери, губернатор спрятал Кобэн в глухой деревне под охраной слуг; очень скоро, не вынеся разлуки с возлюбленным, девушка умерла. Тогда безутешный Канэеси отправился путешествовать на восток страны, нигде не задерживаясь больше чем на день.
Одновременно из столицы до него дошли новости о скоропостижной смерти Гоуды. Решив, что больше его ничего не связывает миром сует, в 1324 г. поэт постригся в буддийские монахи, приняв имя Кэнко-хоси (Закононаставник Кенко), и поселился в монастыре Екава. На период монашества пришелся расцвет творчества. По стране стала расходиться молва о замечательном монахе Кэнко-хоси, одном из четырех «небесных королей японской поэзии».
Уединившись в храме, Кэнко-хоси продолжает свои заметки: «Некий отшельник сказал, что того, кто ничем с этим миром не связан, трогает только смена времен года, и это правда…
Но, если подумать спокойно, невозможно побороть в себе влечение ко всему безвозвратно ушедшему. После того как люди угомонятся, долгими вечерами для собственного развлечения приводишь в порядок разный ненужный хлам, рвешь и выбрасываешь клочки бумаг. Зачем это оставлять? Но среди них вдруг натыкаешься на беглые записи или рисунки, сделанные под сиюминутным впечатлением теми, кого уже нет».

Устав сидеть на месте Кэнко-хоси отправился в странствия. Зашел он и в провинцию Ига.
Губернатор, прослышав о прибытии прославленного монаха и поэта, встретился с ним и, переполненный раскаяния, предложил ему поселиться во дворце. Но Кэнко-хоси предпочел построить хижину неподалеку, у подножия горы, где и прожил до самой смерти, зарабатывая на хлеб плетением корзин.


Ночь холодна.
В пристанище временном,
где просыпаешься,
На подушке-руке
У обоих рукавов осенью
ветер бесстрастный лежит.



По слухам, несмотря на отшельничество, Кэнко-хоси бывал в домах знати; его часто просили читать стихи. Поговаривали, что до конца дней монах поддерживал дружбу с союзниками покойного императора.
Однажды у него появился талантливый ученик по имени Мемацуру. Он часто наблюдал, как его учитель вешает листочки с молитвами на стены хижины. Вскоре все стены были скрыты под ними. Впоследствии, чтобы сохранить память о Кэнко-хоси, Мемацуру собрал все эти листки и обнаружил с обратной стороны множество пронумерованных записей.
Первая запись звучала так: «Когда одолевает скука, когда весь день сидишь против тушечницы без какой-либо цели и записываешь всякую всячину, что приходит на ум, бывает, что такого напишешь — с ума можно сойти».
Посовещавшись с известным филологом Ресюном, решили назвать книгу, о которой вскоре узнала вся Япония, а за ней и весь мир, «Записки от скуки».

«Мир изменчив, как заводи реки Асукагавы, время проходит, следы деяний исчезают, уходят, сменяются радость и печаль, цветущие некогда долы становятся необитаемыми пустынями, а в неизменных жилищах меняется человек.
Да и с кем побеседуешь о старине, если слива и персик не говорят? Но еще бесполезней загадывать наперед о чем бы то ни было, включая мир, который не сможешь увидеть» («Записки от скуки»).


Источник


Свои инструменты