Малинина Е.Е.

В первую очередь то, что жил он в эру Гэнроку (1688-1703), которую называют «золотым веком» японского искусства; что оставил нам огромное число хайку, подняв поэзию на такую высоту, на какую она не поднималась ни до, ни после него. Мы знаем, что он вёл жизнь паломника, странника, путешествующего по Японии бесконечно много. Многие из своих шедевров он сочинил в пути. В его время были модными «эстетские прогулки» на лоне природы. Но никак нельзя сравнивать их со странствиями Басё. Дорожные впечатления служили строительным материалом для его творчества. Он не жалел трудов – и даже самой жизни,- чтобы добыть их. После каждого из путешествий появлялся сборник стихов. Путевые заметки и дневники Басё принадлежат к самым замечательным памятникам японской литературы.

Один из друзей Басё, богатый поставщик рыбы, предоставил ему в 1861 г. в распоряжении свою хижину на берегу реки. Здесь в саду поэт посадил банановое дерево («басё») и ученики стали называть это жилище «Басё-ан» («Обитель банановых листьев»). Поэт, как известно, тесно идентифицировал себя с буддийским принципом непостоянства. Эта идентификация простёрлась до принятия им литературного псевдонима. (В очень важном тексте традиции Махаяна – Вималакирте сутре – банановое дерево приводится как пример непостоянства в следующей строке: «Его тело подобно банановому дереву; внутри его нет твёрдой сердцевины»). Он ощущал особое духовное родство с банановым деревом, которое, подобно ему самому, было одиноко и беззащитно, сгибалось под бурями этого мира. Оно символизировало хрупкость и преходящесть его собственной жизни, как он любил её описывать. Спустя десять лет Басё написал чудесное эссе, в котором показано как тесно он связан с этим деревом. Стихотворение, написанное им, хорошо передаёт атмосферу «Банановой обители»:

Басё о новаки ситэ
Тараи ни амэ о
Кику ё кана.

Как стонет от ветра банан,
Как падают капли в кадку,
Я слышу всю ночь напролёт.

Здесь он жил, занимался сочинением стихов и изучал основы дзэн-буддизма. Погруженность Басё в дзэнскую философию является ключом к его жизни и литературной деятельности.

Притягательность дзэн в отсутствии канонов.

«Дзэн не основывается на письменных источниках, не имеет разработанной философии. В сущности, он почти антифилософичен, ибо делает упор на значении постижения истины, которая возникает как озарение, а не вследствие изучения сочинений других людей». (Кирквуд К. Ренессанс в Японии. М., 1988, с.137).

Дзэн утверждает, что для постижения и объяснения скрытой сути вещей вообще не пригодно логическое мышление, построенное на постепенном восхождении от незнания к знанию. Ум, интеллект, логическое мышление не даёт человеку подлинного знания о картине мира, оно скользит по поверхности, не проникая в глубины бытия. Истина вне слов, истина несказуема. Когда Будду попросили произнести проповедь на горе, он просто показал собравшимся цветок. Один только Кашьяпа понял этот знак и улыбнулся: Будда своим жестом хотел обозначить передачу учения «от сердца к сердцу».

«Знающий не говорит, говорящий не знает»,- сказано у Лао-цзы.

Наставник дзэн не читает сутр, не соблюдает ритуалов, не наставляет своего ученика при помощи долгих проповедей. Ученик должен сам постичь себя, самостоятельно отыскать своё место в духовном мире.

Одной из особенностей дзэн является пренебрежение формой, что вообще свойственно мистике и христианской, и буддийской. Когда подчёркивается значение духа, все его внешние проявления приобретают второстепенное значение. Форму далеко не всегда презирают, но внимание к ней сводится к минимому. Широко известна история о том, как учитель дзэн Танка взял одну из статуй Будды из того монастыря, где он остановился, и развёл из неё костёр, чтобы согреться. Когда впоследствии один монах спросил своего учителя о Танке, тот сказал: «Когда холодно, мы греемся у огня».
– Правильно он сделал или нет?
– Когда жарко, мы идём в бамбуковую рощу к ручью,- было сказано в ответ.

Сам термин «дзэн» означает «созерцание», не просто «наблюдение», «смотрение», но именно созерцание, как попытка духовного общения с миром и духовного проникновения в его смысл, иррационального его постижения. Созерцание подразумевает утверждение иной реальности, чем при наблюдении, когда внешняя оболочка предмета всегда оказывается второстепенной перед скрытой сутью, недоступной простому зрению.

Великий мастер дзэн сказал: «Разве есть внешняя и внутренняя сторона в прозрачной воде? Разве есть внешнее и внутреннее в пустоте? Есть лишь ясность и свет, спонтанность и бестелесность. Нет различия форм и расцветок; нет противоположности объекта и субъекта. Всё есть единое и вечное, и нет слов, чтобы описать это». (Цит. по: Григорьева Т.П. Японская художественная традиция. М., 1979, с.114).

Именно сосредоточенность на внутреннем пронизывает все виды дзэнского искусства. Даосская притча рассказывает о том, как цинский правитель искал знатока лошадей, чтобы тот добыл несравненного скакуна. Выбор пал на Высящегося во Вселенной. Правитель принял его и отправил на поиски коней. Через три дня тот вернулся и доложил:
– Отыскал. В песчаных холмах.
– Какой конь?
– Кобыла. Каурая.
Послали за кобылой, а это оказался вороной жеребец.

Опечалился правитель, призвал Радующегося Мастерству и сказал:

– Вот неудача! Тот, кого ты послал на поиски коня, не способен разобраться даже в масти, не отличает кобылы от жеребца. Какой же это знаток коней!

– Вот чего он достиг! Вот почему он в тысячу раз превзошёл меня… - глубоко вздохнув, воскликнул Радующийся Мастерству.– То, что видит Высящийся,- мельчайшие семена природы. Он овладел сущностью и не замечает поверхностного, весь во внутреннем и предал забвению внешнее. Видит то, что ему нужно видеть, и не замечает того, что не нужно видеть… Конь, которого нашёл Высящийся, будет действительно ценным конём.

Жеребца привели, и это оказался конь поистине единственный во всей Поднебесной!

Дух дзэн-буддийской эстетики проявляется в простоте, непосредственности, возвышенности, отрешённости от внешнего мира, углублённости внутрь. Мудрецу достаточно соломенной хижины в горах, наполовину наполненной белыми облаками.

Бедность и простота сочетаются в дзэн, но просто быть бедным и скромным ещё не есть дзэн. Он не проповедует бедность только во имя бедности. Бедный и богатый – это мирская мерка, т.к. внутренняя сторона бедности не имеет ничего общего с нехваткой имущества, а богатство – с избытком материальных благ.

Дзэн учит видеть и чувствовать свою сопричастность всему, учит сопереживать всему, и это целиком переворачивает сознание, перерождает человека. Когда у Догэна, вернувшегося из Китая, где он в течение нескольких лет изучал чань (дзэн), спросили, чему он там научился, он ответил: «Ничему, кроме мягкосердечия, милосердия». Судзуки называет «мягкосердечие» главным качеством дзэн, без которого невозможна гармония.

Однажды осенью он и Кикаку шли по рисовому полю. Увидев красную стрекозу, Кикаку сложил:

Оторви пару крыльев
У стрекозы –
Получится стручок перца.

– Нет,- сказал Басё,- это не хайку. Ты убил стрекозу. Если ты хочешь создать хайку и дать ему жизнь, нужно сказать:

Добавь пару крыльев
К стручку перца –
И появится стрекоза.

Басё написал однажды:

Когда я внимательно всматриваюсь,
Я вижу цветущую надзуна
Около изгороди.

Очевидно Басё, шедший деревенской дорогой, вдруг заметил нечто, полускрытое изгородью. Подойдя поближе, он хорошенько вгляделся и понял, что перед ним ничем не примечательный, невзрачный цветок дикого растения, на который прохожие не обращают никакого внимания.

В каждой мелочи художник угадывает сокровенное таинство жизни. Вершины Гималаев могут пробудить в нас благоговейный страх, волны Тихого океана ассоциируются с бесконечностью. Но душа, поэтически, мистически или религиозно открытая миру, способна увидеть, подобно Басё, что и в мельчайшей травинке сокрыто нечто запредельное, нечто трансцедентальное обыденным людским переживаниям, что поднимает человека ввысь.

Реальные размеры явления при этом совершенно не важны. Японский художник обладает особым даром: узреть в малом – великое, выходящее за пределы его физического существования. Таков Восток.

Посмотрите теперь, как в сходной ситуации может быть представлен Запад. Возьмём Теннисона. Одно его небольшое стихотворение перекликается с Басё. Вот оно:

Цветок в щербатой стене.
Я вытащил тебя из щели, -
Держал корни и всё остальное в руке,
Маленький цветочек – но если бы я понял
Тебя, корни и всё остальное, и всё во всём,
Я узнал бы, что есть Бог и человек.

Похоже, что поэт испытывает чувство, сходное с тем, какое переживает Басё, обнаружившего у изгороди цветущую надзуна. Но разница в том, что Басё не срывает цветок, а только вглядывается в него. Он впитывает его мысленно. И нет слов, чтобы выразить то глубокое чувство, которое переживает поэт.

Что касается Теннисона, то он аналитичен и деятелен. Первым делом он выковыривает из щели цветущее растение. Он разъединяет его с землёй, где оно произрастало. В отличие от восточного поэта, он не может предоставить цветок самому себе; он должен вытащить «корни и всё остальное», что означает для цветка смерть.

А Басё даже не прикоснулся к надзуна. Всё, что он сделал – это внимательно вгляделся.

Басё и Теннисон – это два разных подхода к реальности: восточный и западный. Сравнивая этих двух поэтов, мы видим за их фигурами нечто большее, чем они сами,- историческую традицию. Западный склад ума аналитичен, индивидуалистичен, схематичен, властолюбив. Для Востока же характерны: синтетизм, стремление к целостности, интуитивность…

Судзуки сказал об этом: «Я хочу сказать, что восточному уму присущи спокойствие, тишина и невозмутимость, Кажется, что он постоянно соприкасается с вечностью». (Судзуки Д.Т. Лекции по дзэн-буддизму. М., 1990, с.9-14).

Судзуки подчёркивал, что сатори (озарение, просветление) не есть аномальное состояние, при котором исчезает реальность. Наоборот, в состоянии сатори человек весь обращён к действительности, он ищет истину на земле, видит её во всех проявлениях жизни. Дзэн не старается освободить человека от мира, он призывает его жить в этом мире.

«Когда вы едите свою пищу и сами чистите свою одежду, работаете в поле, чтобы вырастить рис или овощи, вы делаете всё, что от вас требуется на этой земле,- и вечность реализуется в вас». (Цит. по: Бреславец Т.И. Поэзия Мацуо Басё. М., 1981, с.32.)

В хайку оживают самые обыденные вещи будничной жизни – непоэтичные слова, неблагозвучные звуки, неприглядные картины:

Холодный осенний ветер.
Щека распухшая болит.
Лицо человека.

Из письма Басё к своему другу: «Из всего, что нас окружает, можно извлечь поэзию, её только нужно заметить, она существует в простых вещах; поэзия, о которой говорили издревле, она – всюду».

Рядом с вьюнком
Рис ем –
Я же человек.

Прерванный
Сон правдив ли?
След блохи.

Совсем легла на землю,
Но неизбежно зацветёт
Больная хризантема.

Чистый родник!
Вверх побежал по моей ноге
Маленький краб.

Больной опустился гусь
На поле холодной ночью.
Сон одинокий в пути.

Цветы увяли.
Сыплются, падают семена,
Как будто слёзы…

Басё завещал ученикам: «Возвысь сердце! Пережив сатори, вернись в мир обыденный». Самые обыкновенные вещи могут вызвать озарение: краб, ползущий по ноге; ворон, застывший на ветке; всплеск воды от лягушки. В момент сатори душа распахнута миру. Жизнь – тайна, и через любое её проявление можно пережить эту тайну.

Как завидна их судьба!
К северу от суетного мира
Вишни зацвели в горах!

Дзэн говорит, что не обязательно для достижения духовного совершенства покидать семью, уединяться в монастырской обители. Дзэнские мастера, оставаясь в миру, рассматривают любые возникающие жизненные ситуации как помощь на Пути к Просветлению. Хуэйнэн (VII в.) – шестой чаньский патриарх, учил «взирать на мельчайшую пылинку в этом мире как на способ достижения окончательного Просветления».

Знаменитый в будущем буддист Паньшань в течение многих лет ходил от учителя к учителю, стремясь достичь просветления. Но всё было напрасно. Почти отчаявшись, он пошёл скитаться по дорогам и однажды забрёл на рынок, где торговали мясом. Здоровенный мясник стоял перед тушей свиньи, а рядом с ним уже выстроилась очередь из нескольких человек, желавших приобрести свежее мясо. Один из покупателей сказал: «Ну-ка отрежь мне один цзинь самого лучшего мяса». На что мясник тут же отреагировал: «Старик! Лучше скажи мне, в каком месте этой свиньи нет самого лучшего мяса?» И в этот момент Паньшань достиг Просветления.

В чём смысл этих слов? Какую мудрость изрёк простой мясник? На самом деле никакого мистического знания в его словах не было,- он просто вёл обычный разговор с покупателем. Но сознание монаха, измученное многолетними духовными поисками, было готово откликнуться на эти слова. Паньшань воспринял прозвучавшие слова как ключ к постижению того, что «всякое место на этой земле – самое лучшее, всякое время в этом мире – самое лучшее». А значит, не имеет смысла менять одного учителя на другого и бродить в поисках какой-то лучшей ситуации. Всё зависит от состояния твоего сознания, а не от внешней обстановки. Для человека с незамутнённым сознанием любая ситуация, любое окружение оказываются лучшими из всех.

Мир всё тот же, но поэт, переживший озарение, смотрит на него другими глазами. Пережив сатори, Басё испытал чувство вселенской боли, сострадания – каруна. Это сострадания ко всему, что есть в мире, не только к людям, но к любому существу, ко всей Вселенной.

Всё засыпал снег.
Одинокая старуха
В хижине лесной.

Подушка из травы.
И мокнет пёс какой-то под дождём…
Ночные голоса.

Кукушка вдаль летит.
А голос долго стелется
За нею по воде.

Один учитель сказал как-то: «Когда вы достигаете сатори, вы будете в состоянии увидеть дворец из драгоценных камней на одной травинке, но если вы не испытали сатори, то сам дворец будет скрыт от вас за простой травинкой». После пережитого озарения весь окружающий мир видится в совершенно неожиданном ракурсе. Это – таинство и чудо, но по словам учителей дзэн, оно происходит каждый день.

«В одной частице пыли вся великая земля заключена, цветёт один цветок, и вся вселенная поднимается с ним»,- гласит одно из дзэнских изречений. (Цит. по: Бреславец Т.И. Поэзия Мацуо Басё. М., 1981, с.28).

В этих словах содержится ключ к сокровенной сути хайку с её эстетическим восприятием природы и погружением человека в мир, выражаемый скорее при помощи намёков и недоговорок, чем открытым текстом: «Они верили, что вся природа пронизана единым духом. В этом, в частности, и заключалась цель занятий дзэн – очистить свой разум от эгоистических устремлений и достичь спокойного, интуитивного понимания своего единства с миром… Конечно, чувство приобщённости к природе нашло отражение и в западной литературе: однако там оно всегда несёт на себе отпечаток антропоцентризма… Когда Блейк увидел «в одной песчинке вечность и небо в чашечке цветка», он чувствовал то, что китайские и японские поэты выразили задолго до него и что было почти банальностью для дзэнского мировосприятия». (Цит. по: Кирквуд К. Ренессана в Японии. М., 1988, с.28).

Для дальневосточной эстетики назначение искусства – дать почувствовать то, что за гранью видимого мира, что незримо присутствует. Но ведь нельзя адекватно изобразить Ничто, то, чего нет, что неописуемо, существует лишь в потенции. Не удивительно, что основное значение в художественной системе японцев приобретает намёк, недосказанность, подтекст.

Без намёка нет поэзии. Не принято называть вещи своими именами – нужно уметь выразить красоту намёком. Прямое, непосредственное определение чуждо японскому пониманию красоты. Тикамацу Мондзаэмон говорил: «Если печальное прямо именовать печальным, то слова теряют свой глубинный смысл, а под конец исчезает и чувство печали. Нужно не говорить: «Грустно! Печально!» - а дать почувствовать печаль без слов… Желая достойно похвалить прекрасный вид, надо косвенным образом говорить о разных его особенностях, а отнюдь не называть его прекрасным Тогда красота… почувствуется сама собой». (Цит. по: «Маркова В.Н. Мондзаэмон Тикамацу о театральном искусстве. – Театр и драматургия Японии. М., 1965, с.78.).

И в европейской поэзии, чем возвышеннее, тем сакральнее, но в европейской поэзии суггестивность присутствует, а в японской составляет её суть.

Печально всё. Удел печальный дан
Нам, смертным всем, иной не знаем доли.
И что останется?
Лишь голубой туман,
Что от огня над пеплом встанет в поле.

То, как Оно Комати, прославленная поэтесса эпохи Хэйан, выражала свою скорбь, свидетельствует о том, что чувство печали ещё не овладело ею. Басё никогда не сказал бы: «Печально всё. Удел печальный дан…». Он иначе передал бы чувство печали: не так прямо и откровенно, а исподволь.

Тишина кругом.
Проникает в сердце скал
Лёгкий звон цикад.

Там, куда улетает
Крик предрассветной кукушки,
Что там? Остров далёкий…

Рассвет настаёт.
Голос колокола окутан
Пеленой тумана…

Я еду верхом,
А тень моя рядом плетётся –
Холодно бедняжке.

На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер…

Последнее стихотворение считается подлинным шедевром Басё. Мы видим здесь великолепный пример способности поэта создавать целый мир при помощи нескольких слов. Картина монохромна: чёрный ворон на голом суку; время дня (вечер) и время года (осень), стирающие все краски. Как и многие лучшие произведения монохромной живописи, подобная картина может впечатлять сильнее, чем яркие цвета. Тишина и спокойствие осенних сумерек в сочетании с напряжённым силуэтом ворона создают особенный эффект.

Судзуки писал об этом стихотворении: «Здесь есть великое Над – в одиноком вороне, застывшем на ветке. Все вещи появляются из неведомой бездны тайны, и через каждую из них мы можем заглянуть в эту бездну. Не нужно сочинять поэму из сотни строк, что дать выход чувству… Когда же чувства достигают высшей точки, мы замолкаем… И 17 слогов бывает много…» (Цит. по: Григорьева Т.П. Японская художественная традиция. М., 1979, с.208).

Снежный пейзаж
И весной висеть остался.
Пыль!

В этом стихотворении Масаока Сики содержится намёк на обычай японцев, придающих большое значение смене времён года, менять в доме свиток в соответствии со сменой сезона. Зимний пейзаж весной – отчётливый знак неблагополучия, одна только деталь говорит о забвении, о печали, а может быть о несчастии, случившемся в доме.

В 1686 г. Басё сложил самое своё знаменитое стихотворение:

Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.

Чудо этого сухого, эпиграммоподобного и загадочного стихотворения, как и большинства ему подобных, заключено в его неоднозначности: каждый открывает в нём что-то своё.

Одна из японских почитательниц Басё рассуждает об этом стихотворении: «Представьте себе поэта, сидящего в своей хижине у затянутого бумагой окна и наслаждающегося тишиной окружающей его природы. Из окна виден маленький японский садик… Большую часть сада занимает пруд, но не красивый искусственный пруд, вырытый для украшения пейзажа, а естественный водоём, заросший илом и травой, обычное обиталище лягушек и насекомых… Он любил этот пруд за его старость – когда пятнадцать лет назад он поселился в этой хижине, пруд уже был здесь,- а также за его естественность и неухоженность. Пруду было присуще некое непотревоженное спокойствие, что позволяло поэту ощутить присутствие Природы, неизменной и неизменяемой. И это как-то помогало ему забыть о ничтожности и суетности человеческих желаний и стремлений. Он смотрел на водную гладь с наслаждением, как это было свойственно отшельнику, когда тот ощущает себя наедине с непотревоженной Природой, и вдруг услышал слабый, но отчётливый звук – всплеск воды. Это лягушка прыгнула в старый пруд. И в этот момент сознание внезапно пробудилось – пробудилось, чтобы ощутить присутствие Жизни среди мёртвого спокойствия Мира. Слабый звук воды, нарушивший вечное молчание Природы, вызвал в его сердце новое ощущение Жизни в Мире, ранее ему неведомое. Он понял, что в этот самый момент ему открылась тайна вселенной. Сами собой родились строки:

Фуру икэ я
Кавадзу тобикому
Мидзу но ото.

Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск воды.

Он сам поразился такой спонтанности. Всё произошло настолько естественно, что не результат его сознательного творчества, а сама сущность Жизни воплотилась в этом семнадцатисложном стихотворении. На мгновение ему показалось, что мир может не понять его, но всё же он был уверен, абсолютно уверен в себе, ибо знал, что его духовный опыт обрёл совершенную форму выражения. Он уже не стеснялся своего искусства, как было раньше. Это стихотворение словно бы указало ему путь, какому он должен следовать в своём искусстве хайку, которому он посвятил всю свою жизнь с раннего детства.

Для японской поэзии «Старый пруд» - произведение эпохальное. Благодаря ему обычное словесное развлечение, представляющее частный интерес лишь для узкого круга, поднялось на уровень подлинной литературы, выражающий универсальный человеческий опыт. Каким же образом? Басё вдохнул в него Жизнь, придал смысл вечной реальности. Сама форма выражения настолько проста и естественна, что даже самые строгие критики не могут ни к чему придраться. Здесь три символа: картина старого пруда, прыгающая лягушка и слабый всплеск воды. Помимо этого для создания общего впечатления не добавлено ни слова. И всё же это стихотворение позволяет японцам ощутить глубину, беспредельность и неподвижность Мира и неописуемое одиночество человека в нём.». (Цит. по: Кирквуд К. Ренессанс в Японии, с. 145-146).

Мы знаем Басё ещё и как паломника-путешественника. Многие из своих блистательных хайку он сочинил в пути.

Странник! Это слово
Станет именем моим.
Первый дождь осенний…

Во время последнего путешествия он сложил своё предсмертное стихотворение:

В пути я занемог.
И всё бежит, кружит мой сон
По выжженным полям.

1. Кин Д. Японская литература XVII-XIX столетий. М.,1978.

2. Бреславец Т.И. Поэзия Мацуо Басё. М., 1981.

3. Кирквуд К. Ренессанс в Японии. М., 1988.

4. Григорьева Т.П. Красотой Японии рождённый. М., 1994.

5. Одинокий сверчок. Классические японские трёхстишья хайку. Пер. с яп. М., 1987.